Принцесса викингов - Страница 78

Когда они вышли на ступени, Сезинанда на минуту задержала Эмму, мрачно кивнув туда, где вереницей двигались явившиеся на службу прокаженные – в темных одеяниях, с приколотым на груди алым лоскутом в форме сердца. Доносилось глухое постукивание колотушек. Их не охраняли, но и без того было ясно, что, допусти они хоть крохотное отступление от заведенного порядка, их постигнет немедленная смерть. Даже нищие, сгрудившиеся на паперти, посторонились, пока вереница несчастных исчезала в низком арочном проеме входа со стороны аббатства. Однако Эмме было не до больных. Придерживая у горла складки широкого покрывала, она вглядывалась в уже начинавшие светлеть кресты на шпилях собора, вдыхала запах теплого хлеба, долетавший из пекарни, с наслаждением внимала крикам петухов. Она была еще так слаба, что вынуждена была опереться на руку подруги, но в глубине ее существа уже очнулась жадная тяга к жизни. Мир был так прекрасен, и она еще не была готова покинуть его. У нее было странное чувство, словно долгие месяцы она провела в душной тьме и теперь наконец вырвалась к свету и воздуху.

Когда они поднимались на паперть, Сезинанда вдруг замешкалась, издав тихий возглас. Эмма прошла вперед, обогнав подругу. На нее дохнуло холодом сырых каменных плит, запахами ладана и масла. У чаши со святой водой Сезинанда догнала ее и торопливым полушепотом сказала:

– Я его давно заприметила! Знаешь, кого он мне напомнил? Никогда не догадаешься. С другой стороны, не могла же я ему под шляпу заглядывать… Шляпа-то у него чудная, вся в ракушках, как у тех, кто совершил паломничество к святому Иакову в Компостелло. Но странное дело… Вот уж, поистине…

Она что-то еще бормотала, но Эмма ее почти не слушала, так как душа ее была настроена на совсем иной лад. Едва заслышав звук серебряного колокольчика, возвещавшего о появлении священника, она устремилась к алтарю.

Прихожан собралось немного. Прокаженных не было видно, ибо им отводилось место за дверцей в отгороженной части галереи, позади абсиды хоров. Они стояли там во время службы, не смешиваясь с остальными, но Эмме порой казалось, что она чувствует их взгляды сквозь небольшие круглые отверстия, проделанные в перегородке. Она старалась не думать о несчастных, устремляясь мыслями к небесам и слушая монотонный голос, произносивший латинские фразы, подхватываемые хором отлично подобранных мужских голосов.

Службу вел монах-ризничий. Епископ Франкон сегодня отсутствовал, и Эмма испытала облегчение, так как по-прежнему намеревалась скрыть от него свое недомогание. И тем не менее чувствовала она себя неважно – ее бросало то в жар, то в холод, вскоре у нее мучительно заныла спина. Эмма встала и, сделав знак Сезинанде оставаться на месте, отошла в боковой придел и опустилась на скамью неподалеку от исповедален. Здесь было почти темно, однако она могла слушать службу и все видеть. Полумрак под темными сводами лишь слегка рассеивали узкие оконца с цветными витражами по обе стороны хоров. Капители разделявших неф колонн были грубыми, в форме опрокинутых конусов, и почти без украшений. Зато их основания были богато украшены резьбой – крупными завитками, чередовавшимися с пальмовыми листьями. Исполненные мрачного благочестия, резчики изобразили в простенках все, что могло напомнить о каре для тех, кто не постиг истинной веры. Голос священника с амвона возглашал суровые истины, и Эмма с трепетом взирала на искаженные лица грешников и полные злорадства морды исчадий ада. Жестоки были и росписи: Самуил, рассекающий на части Агата; дьяволы, истязающие осужденных на вечные муки или волокущие их в преисподнюю. Эмма порой понимала, отчего норманны, свободные и уверенные в себе воины, не привыкшие испытывать страх перед своими богами, не желают признавать Бога, который грозит такими карами за ослушание. И тем не менее именно суровость христианской религии, а не милосердие Христа, производила на них наибольшее впечатление, и уж если северянин принимал крещение по той или иной причине – польстившись ли на золото, которым его зачастую подкупали, поддавшись на уговоры, а порой и на обещания свободы ценой обращения, – то именно картины грядущих ужасов удерживали его в лоне католической церкви. Они могли креститься по нескольку раз, могли совмещать языческие обряды с христианским, однако так или иначе признавали себя слугами нового Бога.

Неожиданно размышление Эммы было прервано. До нее донесся шепот:

– Эмма, это я!

Она слабо ахнула, когда жесткая ладонь зажала ей рот.

– Тише! Я пришел освободить тебя.

– Ги!

Она узнала его, когда он снял широкополую шляпу и сбросил капюшон. Ги снова сбрил бороду и остриг волосы, чтобы в нем не узнали вавассора Роберта Парижского. У Эммы дрогнуло сердце – до такой степени он стал похож на юношу, что столь робко тянулся к ней в лесу близ Гилария.

– Ги, как я тебе рада! Но… Боже! Ты здесь, это невероятно опасно.

Он быстро оглянулся.

– Постарайся остаться в соборе после мессы. Задержись у исповедален. Отделайся от своей провожатой, ибо нам необходимо переговорить.

Он сделал шаг в сторону, но внезапно обернулся и, поймав ее руку, прошептал:

– Невеста моя перед Богом, я люблю тебя больше жизни!

В следующий миг он исчез в одной из часовен в простенках бокового нефа, оставив девушку в замешательстве.

Чтобы не вызвать подозрений, Эмма вернулась на прежнее место подле Сезинанды, но, как ни старалась, не могла сосредоточиться на молитве. Зачем он здесь? Что он задумал? Его могут схватить! От этой мысли ей едва не стало плохо. Она давно уже не испытывала к сыну Фулька Рыжего тех чувств, которые волновали ее, когда она в лунную ночь увела его в лес к древнему алтарю, однако смутное романтическое воспоминание все еще жило в ней, и она вдруг стала горячо молиться, прося Пречистую Деву защитить от ярости норманнов того, кто первым разбудил ее сердце. «Я пришел освободить тебя!» О, разве она не знает, как слаб и ничтожен Ги перед властью Ролло на этой земле, в этом городе!